Он стоит на перроне, отчаянно пытаясь сморгнуть пелену сегодняшней ночи – та, словно бельмо на глазу, мутное, молочное и склизкое, всё никак не хочет уходить, раздражая не меньше, чем соринка. Крепко сцепив пальцы за спиной и, покачиваясь с пятки на носок, юноша вежливо улыбается однокрусникам, которые сыплют остротами. Еще недавно он нашел бы их забавными, но в сером надрывном сегодня Барти не видит в них ничего, кроме чужих слов, неумело интерпретируемых жадными до скандалов языками. Нужно кивать, одобрительно улыбаясь, нужно прикинуться вежливым дурачком, прожившим всё лето в загородной изоляции, и не сказать ничего лишнего, ни жестом, ни взглядом не выдать себя.
- Как провел лето, Бартемиус? – холодные, ни к чему не ведущие, вопросы, такие же взгляды. Крауч улыбается, благодарно кивая головой и во взгляде его читается теплота, которая не находит отклика среди собеседников и скрывается за очередным мановением ресниц, не пристыженная, но почти побежденная.
- Замечательно, друг мой, замечательно, - здесь не поймут его радости и той досадливой, щемящей тоски, что охватывает его раз за разом, стоит лишь на мгновение вернуться в конец июня, середину июля, вчерашний день.
- Готов к учебному году? Ты знаешь, в этом году мы должны поставить Гриффиндорцев на место, так что факультет на тебя рассчитывает, - и снова улыбка. Говоря на чистоту, Краучу-младшему уже совершенно всё равно на успехи изумрудно-серебряных и то, какими они окажутся дураками, когда львы, в очередной раз, возьмут пальму первенства, вырвавшись на финишной прямой. Его даже не заботит, подсуживают ли им специально, или же это какая-то древняя, запрещенная магия – всё это кажется пустой возней навозных жуков. Впервые за всю свою недолгую жизнь, Хогвартс кажется ему картонной декорацией, умело скрывающей от своих учеников истинные реалии и вещи. Настоящая жизнь, настоящая учеба, она, как оказалась, была делеко не в школе.
- Главное, чтобы сборная не подвела, - размеренно отвечает он, сквозь полу опущенные ресницы, - Поттера ведь выбили из седла, теперь поблажки не будет.
И от него отступают, возвращаясь к сплетням и догадкам. Барти оборачивается по сторонам, оглядывая мрачную толпу невидящим взглядом. Он ничего не ищет и никого не ждёт, он просто хочет сделать шаг назад, прислониться спиной к стене и раствориться в этом праздничном аду, сдобренном дымом и гомоном. Последний раз он стоит на этой платформе, так ведь? Последний год, последний курс, последнее спокойное лето. Чувство завершенности не покидает его и сбивает с толку, заставляя отделиться от группы слизеринцев и присесть на свой массивный, наполовину пустой чемодан.
Винки была недовольна тем, что молодой господин вернулся домой поздно и без пальто – заботливая эльфа всё хлопотала, что так недолго и заболеть и хоть Барти и говорил, что всё это пустое, но снарядила его целым отрядом домашних целебных настоек и чаев, словно играла в игру «угадай, что сработает». Надо отдать должное, но либо ему просто повезло, списывая все на молодость организма, либо что-то действительно имело вес, но сегодня он чувствовал себя далеко не паршиво, несмотря на вечерние похождения. Правда, лучше от этого не становилось. Крауч-младший спрятал бледные, испещренные родинками, руки в карманы мантии и ладонь тут же обжег холод Маховика.
А может, повернуть всё вспять? Это ведь так просто, нужно лишь найти ту точку пространства и времени, где он не встретиться с собой и всё пойдет иначе. Барти смеется своим мыслям, сжимая тонкую резьбу времени. Нет, это всё пустяковая, совершенно дурацкая идея человека, которому, наверное, в радость раз за разом бередить свежую рану, ведь изменить ничего не получится, можно лишь проживать этот день, раз за разом, пока материя не истончиться и не сожрет его, злостного нарушителя покоя и порядка.
Тот еще путешественник.
Мальчишка поправляет шарф, который сегодня на него водрузил отец самолично, однако, Барти даже не нашел в себе сил удивиться. Он опускает взгляд на зеленую полоску, вспоминая, как отцовские руки поправляли топорщащиеся складки и сметая несуществующие пылинки. Весь он был сегодня как с иголочки, выглаженный, выпрямленный, зализанный и аккуратный. Настолько аккуратный, что сам себя раздражал этой правильностью, но предпринимать ничего не стал. Так нужно, мой мальчик, так нужно. Он ежится, выставляя воротничок мантии для защиты от первого осеннего ветра, и смотрит, как все медленно погружаются в вагон, подгоняемые тем, что поезд вот-вот тронется.
Барти не спешит.
У него больше нет друзей, с которыми можно будет разделить секреты и переживания – все выпустились этим летом. Так странно, раньше ему завидовали от того, что он вечно крутился вокруг старшеклассников, а теперь, этот сомнительный «козырь» выпал из его рукава и как-то все резко потеряло значимость. Обесценилось? Да, быть может. Когда ты всю жизнь существуешь в лавке бижутерии, а потом неожиданно оказываешься в настоящей ювелирной мастерской, сложно будет вновь польститься на подделки.
Никто из приятелей даже и не заметил, что Крауч не вошел в вагон.
Кажется Барти, что он как-то странно состарился за это время. Юноша упирается локтями в колени и чуть подается вперед, с грустью смотря за тем, как отходит поезд. Еще немного и вся толпа исчезнет, словно и не было никого. Родители с облечением вздохнут, им больше не нужно будет беспокоиться за сохранность детей, ведь Альбус Дамблдор всех убедил в том, что Хогвартс нынче – самое безопасное место во всей магической Британии. Они вернут себя в рутину собственных дел, спеша на работу, домой, в Министерство.
Интересно, Амос добрался без приключений?
Юноша хмурится, а на губах расцветает усмешка. Он все еще думает о нём? После всего того, что вчера вытворил? Конечно же да. Барти даже если захочет, даже поганой метлой не вытравит эти мысли из головы, раз за разом возвращаясь к тому, что сам порушил. Мог ведь смолчать, мог бы довольствоваться тем, что у него было, сколь неправильным бы это не считал, но нет.
Правда, ему почему-то всегда нужно донести до кого-то правду, словно она им действительно нужна.
- Молодой человек, покиньте платформу, - сухой голос проводника, который словно и не замечает, что школьник отстал от поезда. Все уже разошлись, пока Крауч барахтался в болоте своих мыслей, все поспешили домой. Слизеринец поднимает взгляд и грустно улыбается.
- Да, начальник, сейчас, дайте отдышаться.
Мужчина уходит, поигрывая ключами и волшебник невольно провожает его взглядом, прежде чем замереть на вдохе, приметив на Их на мосту.
Отец с ребенком, счастливая пара.
Барти спешно отворачивается, смотря строго перед собой и повотяет, словно молитву:
Только бы не заметил, только бы не заметил.
Под сердце резко входит тонкая игла, входит она искусно, не задев ни единой артерии, не предвещая угроз для жизни, но боль эта игла приносит страшную. Крауч хватает ртом воздух, но ему все мало. Бледные пальцы хватаются за шарф, послабляя петлю и на перрон со звоном падает золотой Маховик, юноша опускается за ним, больно ударяя колени, но глаза, как обычно бывает в приступе паники, подводят его и он шарит по брусчастке ладонями, но не может заметить блеска.

В последний год Джоан все чаще делила с целителями и стажерами ночные дежурства — в военное время ее отделению не приходилось жаловаться на отсутствие практики, и ночи порой оказывались щедры на пациентов не меньше, чем дни.
Последняя, однако, выдалась спокойной — без катастроф, без жертв, без осложнений. Поговорить с дежурными, проверить истории болезни, назначения, списки на выписку и отчеты, добавить к этому горячий чай и пару шоколадных пончиков из больничного кафетерия, открыть окно, чтобы впустить воздух и звуки ночного Лондона... She got a playlist like that not so often but... The night could be calm for the hospital but it wasn't the same to her.
Несколько часов Джоан удалось поспать, но сон был, скорее, тревожным, чем, как обычно, чутким: она просыпалась от каждого шороха, уверенная в том, что случилась какая-то неприятность. Но — час за часом — в Мунго все было тихо, а смутная настойчивая тревога не отступала, и Джоан не могла найти ее причин.
Разве что подсознательно чувствовала подвох в неотложных делах, заставивших Бернта задержаться у Штернбергов; «до утра» — предупредил он совиной почтой, и Джоан это не понравилось. Что за острая необходимость? Они давние друзья, — повторяла она себе в то же время, — Бернт много сделал для общины когда-то. Неудивительно, если Юрген по-прежнему хочет видеть его на своей стороне и пытается сгладить итог последнего собрания. Но, если честно, последнее отзывалось в Джоан скорее скепсисом, чем успокаивало.
С утра — горький кофе, планерка, обход, больничный завтрак на скорую руку. Головокружительное путешествие по каминной сети. Все — с тем же неотступным беспокойством, которое по пятам преследовало ночью, и усталостью от невнятного, зыбкого сна. Последнее в один шаг за пределы камина в гостиную как рукой сняло, первое, стремительно нарастая, как взрывной волной прошло по телу, но теперь имело вполне очевидные причины. Палочка скользнула в пальцы сама собой.
Джоан едва слышно выдохнула нечто среднее между «что?..», «не...» и «черт». Первое ошеломление, столкнувшись с прохладным ветром в лицо, остывает. Выбитое стекло, вспоротые до проводки стены, повсюду пыль и осколки. Но кровь — крови нет, ни следа. И все же легче от этого не становится.
Она прислушивается к звукам в доме, к магии, от которой осталась только слабая рябь. Вновь скользит взглядом по потолку и стенам, где расходятся швы обоев и штукатурки, — цепляется за магический след, почти угасший. И толком понимает одно, что бы в их доме ни произошло, — темной магией здесь все же не пахнет, смертью, пожалуй, тоже.
— Анета! — зовет она. Голос выдал тревогу, но не сорвался. Под каблуками захрустело стеклянное крошево — от этого звука сводит скулы, и Джоан морщится. Новый порыв ветра бросает прядь волос ей в лицо, и женщина заправляет ее за ухо; ветер, как ни в чем не бывало, заносит из сада запахи трав, а она не знает, что думать: магия порой играла опасные шутки с Анетой, но никогда без причины. Кто мог настолько ее напугать, разозлить или расстроить?
Или все-таки это была не Анет?
На мгновение Джоан прикрывает глаза, опустив палочку, а после замечает падчерицу и делает несколько шагов ей навстречу.
— Ты... — голос севший и звучит негромко, но в тоже время полон тревоги за нее и участия, — в порядке? — это и в самом деле больше всего заботит ее сейчас. Джоан пристально вглядывается в лицо девушки, внимательным взглядом окидывает с ног до головы — не ранена ли? напугана? что...
— Что случилось? — ловит она за хвост свою мысль, и вопрос виснет в воздухе, как облачко пыли, выхваченное солнечным лучом у окна.

Бедняжка, это было ужасно! По особняку, который никогда не станет собственностью Штербергов, ползают тени шепотков. Астрид ловит на себе пристальный взгляд сочувствующих и хоть все они молчат, но она всё равно слышит этот нескончаемый поток сострадания, что спускается на её плечи. Она кожей чувствует, что каждый из них хочет и готов обнять её, прижать к груди и от души впечатать приговор «мне жаль, мне так жаль». И хочется бежать, но на бегство нет сил. Хочется кричать, но голосовые связки подорваны. Нет, не правильно.
Ничего не хочется.
И она уходит.
Неважно, сколько она будет сидеть в ванной, сколько раз станет скрести мочалкой по плечам, ничто уже не смоет эту липкую гарь ни с тела, ни с души. Ведьма ходит тенью по Его дому, перебирая в тонких пальцах нефритовые четки, поправляет ткань на зеркалах и останавливает непослушные стрелки часов, каждый раз замирая, когда в коридоре скрипят половицы. София скребется в закрытые двери спальни, на кухне в выключенной духовке стоит вчерашняя шарлотка, которую уже некому будет есть «как вернёмся». Стены сжимают комнаты до размеров ящика письменного стола, они давят и крадут кислород. Воздух, Нильссон нужен воздух и она выходит из дома, закрывая замок на три оборота, прячет ключ под половик и уходит прочь, убирая руки в карманы куртки.
В Лондоне становится холодно, в Лондоне холодно теперь будет всегда.
Умирает солнце, лето, надежда. Умирает всё и с каждой секундой умирает Астрид. Воспоминания блекнут, теряют тепло. Точно огромный особняк, который бросили, оставив в камине пару полений, но скоро и те догорят.
Ей сигналят машины, её пытаются окликнуть, но Астрид продолжает бездумно идти, точно загипнотизированная, смотрит вперёд и ничего не видит, лишь сильнее вжимает голову в плечи, выставляя воротничок бомбира в защиту. Просто идет, идет потому, что нужно. Потому, что на месте стоять уже не может. Мосты, перекрестки, подворотни. На улицы опускается вечер, тьма медленно сжирает очертания крыш и людей, яркие пятна фонарей кажутся назойливыми мошками и Астрид не понимает, как оказывается на извилистой улочке Косой Аллеи.
Здесь пусто, здесь больше никого не ждут и ведьме кажется, что само проведение толкнуло её в объятия этой неровной линии закрытых лавок. Костяшки пальцев, сжимавших четки, скользят по фактурной кладке фасада, цепляясь то и дело за ручки. Ведьма смотрит на всё отрешенно, позволяя странным и бесполезным мыслям прийти в опустевшую голову. Днем здесь будут сновать волшебники, в круговороте своих дел и обид не замечая, что происходит вокруг. Не замечая важного так же, как не заметили магглы, когда они выбрались из подземки. Там, внизу, умер человек, сгорел весь без остатка, а они заботились о том, как бы успеть на последний поезд, заполняли холодный вестибюль, смывший с себя копоть. Их вычеркнули из мира, а Астрид вычеркнула мир из себя. Она скользит вдоль вымершей артерии магического мира, прислоняется плечом к стеклам витрин, отталкивается слабыми ладонями, точно пьяная, но не чувствует ничего. Ценики, акции, акции, ценники. Все продается и всё покупается, но иногда товар заканчивается. Внимание ведьма привлекает старая, обветшавшая лавка, где на витрине стоит пустой постамент, укрытый в пыльный черный бархат. Распродано. Жизнь вся распродана. И шведка с трудом находит в себе силы двинуться дальше, буквально бросая себя на встречу следующего шага.
Скрип.
Дверь, которую ведьма невольно задела, прижимаясь к фасаду, оказалась открытой. Брови вздрогнули, из груди выскользнул сдавленный воздух разочарования. Она оглянулась по сторонам, но не заметила никого рядом. Совсем никого и это было странным. Только сейчас она действительно поняла, что здесь никого не было. Поздний час, принимаю, покупатели давно разошлись по домам к своим семьям и бытовым рутинам, но должен был остаться кто-то. Попрошайки, лавочники, эльфы-уборщики - не бывает абсолютно пустых улиц, особенно в центре Лондона.
Нет, никого.
На Косой Аллее не было ни души, но дверь скрипнула.
И это её не удивило. Ведьма снова загнялуа в витрину, но кроме пыли и выцветших тряпок не заметила ничего стоящего, а дверь, тем временем, приоткрылась шире, точно лавка приглашала её зайти.
Это ловушка, апатично подметил рассудок.
Я принимаю, холодом отозвалось сердце и триккер медленно вошла внутрь, закрывая за собой дверь.
- Ты боишься смерти?
- Нет, - шепчут губы, присваивая себе чужой вопрос. Она проходит вглубь полумрака, отворачивает ширму и видит то, что видеть была не должна, а пальцы несознательно плетут заклинание.
- Круцио!
Боль выходит со светом и девушка заворожено смотрит на её искры, точно разглядывает яркую гирлянду. С кошачьим любопытством, наклояя голову на бок, не выражая ничего опредленного мимикой. Её не удивляет то, что происходит, её не пугает то, что она видит и она не получает никакого удовольствия, не чувствует сострадания - сердце сквовала толстая корка льда. Холодный взгляд обращается от жертвы к истязателю и Астрид разко разводит руки в сторону, расправляя нить заклинания, точно хлыст. Мужчина оборачивается через плечо, его палочка по прежнему направлена остриём к жертве. Нильссон приподнимает брови в немом вопросу "что?" и резко бросает:
- Экспелиармус ! – это не её дело, не её война, не её битва. Астрид не должна была вмешиваться, она могла пройти стороной, позвать не помощь, спугнуть мародёров сторонним шумом и остаться в тени. Но дело в том, что она уже давно не делает того, что должна была. Она уже и вовсе никому ничего не должна. Свободна от обязательств, свободна в действиях и абсолютно безразлична.
Палочка выскальзывает из рук и лассо заклинания, прежде чем осыпаться пестрыми искрами на пол, швыряет её в дальний угол.
- А ты боишься смерти? - она не знает, кто перед ней стоит и не знает, что должна бояться. Нет-нет, она ничего не должна, это ей задолжали. Ведьма, точно столкнувшись с грабителем в подворотне, бросается на острый нож. Не от геройства, не ради справедливости, а потому, что ей самой задолжали смерть. Тонкие пальцы вновь касаются нитей магии, сплетаясь в очередную цепь, пока она ждет ответа. Ждет и смотрит в холодные глаза убийцы.
Удар.
Это забилось её сердце.
Наконец-то.

Они всё в той же гостиной. Только, кажется, что часы идут немного громче обычного, подстраиваются под сердечный ритм, и мир оказывается под куполом, где существует "до" и "после", но сейчас - самое важное.
Виктор едва слышно выдыхает, постукивая трубкой о край столешницы. Юноша лишь на мгновение отводит взгляд, чтобы заметить, как капли дождя стекают по стеклу наперегонки. Он сводит лопатки, выпрямляется и склоняет к голову сначала к левому, затем к правому плечу, чтобы после вновь сосредоточиться на происходящем.
Где-то вдали грохочет гром, перекрываемый шумом ветра, а на доске всё та же картинка, и пауза затягивается, лишь король нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
Он атакован ладьёй. При этом конь белых не может взять ладью, потому как король окажется под атакой слона: такой ход запрещён правилами. Конь белых "связан". И дед это понимает, наконец, встречаясь взглядом с Оливером.
- Неплохой ход.
Оливер едва заметно улыбается, но ответить не успевает, ведь Виктор опережает его:
- Значит, всё-таки решил в Министерство? Я видел брошюры.
Юноша отвечает не сразу, тщательно подбирая слова:
- Пойми, - произносит наконец, чтобы поставить все точки на "и" - Отцовский бизнес - это не моё. Не потому, что я не разберусь. Просто... там и мама, и видеть его...
- Я предполагал такой исход - Сэлвин, наконец, раскуривает трубку - Не будешь против, если тонущий корабль подхватит Шеналл? У него похожий бизнес на Альбионе. Хотя бы сейчас, пока ты реализовываешь себя. Так что, обмен?

***

- Ты же знаешь, я не имею права говорить о своей работе - Оливер с трудом отходит от объятий брата, до сих пор не привыкший к такому обращению. Тот пусть и младше, но чувствуется хватка спортсмена, когда кажется, что ещё немного, и точно сломается рука, если не шея.
Но даже не в этом дело, ведь Питер нарушает границы личностного пространства, где другим нет места, пусть и бывают исключения.
- Не делай так больше.
Взгляд холодеет лишь на мгновение, и Оливер поджимает губы. Привычки всегда сложно искоренить, та самая мелочь, что легко может выбить из колеи. От них невозможно отмахнуться, ведь цепляются крючковатыми пальцами за манжеты рукавов, сжимая горло удавкой. Всё потому, что смерть близкого человека приносит с собой не только пустоту, она рушит жизненные уклады и ценности легким движением руки, привнося в жизнь новые правила, линию поведения, бережно храня выцветающие воспоминания, проводя чёткую грань между обществом и им самим. И никому не следует нарушать эти границы, пока Олли сам этого не пожелает, делая глубокий вдох и давая молчаливое согласие.
- О, она в порядке, осваивается, хотя не особо говорит со мной в Хогвартсе...
И лишь слова о Клементине позволяют отвлечься, а шкодливая улыбка на лице Питера не сулит ничего хорошего.

***

- Ты с ума сошёл! - её лицо искажено гримасой ненависти, обиды и непонимания - Думаешь, я не вижу?
Смотрит снизу вверх, стоит совсем рядом, потому Оливер прижимается спиной к стене, ощущая шероховатую поверхность камня и тот холод, что мог бы сковать душу, если бы не Роксана, что воспалялась всё сильнее.
Она набирает в грудь побольше воздуха, чтобы выплюнуть порцию очередных обвинений.
- Если кто-нибудь об этом узнает, ты станешь посмешищем!  А я об этом непременно позабочусь! Фамилию Сэлвинов смешают с грязью, но твоей грязнокровке на это наплевать, я уверена. Она-то сама из этой грязи и не вылезала.
С торжествующей улыбкой на лице собирается уйти, уже разворачиваясь на каблуках, но не успевает, ведь Оливер легко перехватывает её запястье, теперь уже прижимая девушку к стене.
Личностные границы давно разрушены, теперь сверкая под ногами изумрудным крошевом.
Голос звучит спокойно, когда он склоняется к ней, кончиками пальцев проводя по щеке девушки, шепчет прямо в губы:
- В твоём плане есть одно весомое "но", - выдерживает паузу, позволяя Роксане самой догадаться - Мы с тобой повязаны договором родителей, если, конечно, не забыла. И скажи ты обо мне хоть слово, смешаешь с грязью и свою семью, сама окажешься в той же луже, поливая слезами своё обручальное кольцо. Потому я советую тебе держать свой очаровательный язычок за зубами, позволяя мне самому решать с кем общаться, а с кем нет.

***

- Как это Слизерин продул? - удивляется, легко переводя тему, ведь узнал всё, что нужно. - Мне кажется, ты просто перепутал цвета факультетов, потому тебе и показалось их поражение реальностью. Или, может, просто хороший сон о желаемом? - усмехается, наконец, занимая одно из свободных кресел.
- Ты-то уже подумал, куда собираешься пойти после школы? К отцу или, может, попробуешь себя в квиддиче? Мне кажется, у тебя должно получится, хотя в сборную довольно серьезный отбор.
Впрочем, у Питера ещё год, чтобы всё для себя решить, но строить планы всегда интересно.
Горячий напиток обжигает горло, комната наполняется запахом ароматных трав, которые домовик не забыл добавить в заварочный чайник.
И Оливер, выдерживая паузу, всё-таки задаёт главный вопрос, прекрасно зная, что тем самым вбивает острие ножа в сердце брата по самую рукоятку.
- Они так и не помирились? Ты пытался ещё раз их свести?

Тонкие у проклятия нити, невесомые, легче и прозрачнее газового шелка, но кокон их крепок, хотя и кажется податливым и ласковым, как вода; переливается в полумраке, в рассеянном свете свечей едва уловимо — на темной встревоженной поверхности капли лунного света, бледные и безмолвные.
Вдоль спины вереницей стекают мурашки: каждое мгновение, проведенное в палате, Джоан чувствует подспудную жизнь волшебства — чужого, недоброго, темного и в то же время настолько искусного, что становится страшно: что за разум мог такую ловушку создать? На поверхности легкая зыбь, но что там, внутри? Она изучает, вглядывается, будто может разглядеть хотя бы слабое отражение подводных камней — это помогло бы понять, чего им ждать дальше и что делать, чтобы Джастин вернуть.
Магия сплетается вокруг своей пленницы — помешать этому Джоан не может и наблюдает за пациенткой настороженно и напряженно, готовая действовать, если что-то пойдет не так. Еще одна попытка нащупать ниточку к самой себе, найти дорогу в пустоте, которую проклятие оставило, нелегкое, бессловесное противостояние с тем, что происходит внутри — Джоан хочет помочь, но не вмешивается. В этом лабиринте ей не по силам стать Ариадной, по крайней мере, сейчас. Что оказалось бы нужной нитью, подсказало бы Джастин Мэннинг верный путь, она пока что не знает и потому старается хотя бы просто не помешать, не разбить неосторожным движением ее мыслей.
Победа в сражении — не выигранная война. Совсем немного Мэннинг удается вырвать у пустоты и заплатить за это придется дорого. Джоан крепко сжимает протянутую к ней руку, подается вперед, чтобы поддержать Джастин за плечи и успокоить, но доля мгновения — будто неведомой силой их отталкивает друг от друга: Джастин забивается в угол, Джоан, резко поднявшись, против воли отступает на шаг.
— Что?.. — выдыхает она так тихо, что только по губам разобрать и можно.
Не происходящее — магия заставляет ее отпрянуть. Былой мягкости в проклятии не осталось — сеть темных трещин расползается быстро, и шепот Джастин — неразборчивый, торопливый, болезненный — просачивается сквозь кракелюры словно дым.
На ее испуганный, затравленный взгляд Джоан отвечает удивленным, и в тоже время ее брови с досадой сходятся к переносице: что за дрянь ты подцепила, Джастин? Чему вас только учат в этом вашем Министерстве? Никогда не прикасаться к неизвестным предметам голыми руками — в Мунго ее учили в первую очередь не этому. Но пусть бы даже не сказали ни разу, если не к третьей, так к десятой жертве артефактов вывод напросился бы сам собой: даже чайные ложечки и детские погремушки могут быть смертельно опасны.
Слова обезболивающего заклинания срываются быстрее, чем Джоан успевает обдумать то, что видит. Может быть, в ужасе, который заставляет Мэннинг жаться к спинке больничной кровати, нет даже намека на боль, но хуже от этих чар ей не будет. Не должно стать.
И снова недоумение. Джоан возвращается на свое место и чуть подается вперед, инстинктивно желая, чтобы их взгляды оказались на одном уровне, но приближаться больше, чем уже есть, не рискует. Хотя невольно думает о том, что нужно это проверить: случится ли подобное, если они прикоснутся друг к другу вновь, или же это только лишь неприятное совпадение? А если Мэннинг прикоснется к кому-то другому? Руки опускаются на колени — пальцы левой твердо сжимают волшебную палочку. Несколько мгновений до этого сердце выстукивало свой ритм где-то в висках — быстро, не тяжело, — но теперь, вместе с глубоким вдохом, замедляет свой бег.
— О ком ты, Джастин? — тихо спрашивает женщина, принимая слова пациентки за продолжение спровоцированного проклятием бреда. — Посмотри на меня. Я не причиню тебе вреда, — ее голос вплетается в полусвет палаты бархатной лентой. Правая рука аккуратным движением скользит вдоль рукава собственного халата — сжимает предплечье другой руки. — Ты назвала мое имя. Ты помнишь, кто я?

Тонкие у проклятия нити, невесомые, легче и прозрачнее газового шелка, но кокон их крепок, хотя и кажется податливым и ласковым, как вода; переливается в полумраке, в рассеянном свете свечей едва уловимо — на темной встревоженной поверхности капли лунного света, бледные и безмолвные.
Вдоль спины вереницей стекают мурашки: каждое мгновение, проведенное в палате, Джоан чувствует подспудную жизнь волшебства — чужого, недоброго, темного и в то же время настолько искусного, что становится страшно: что за разум мог такую ловушку создать? На поверхности легкая зыбь, но что там, внутри? Она изучает, вглядывается, будто может разглядеть хотя бы слабое отражение подводных камней — это помогло бы понять, чего им ждать дальше и что делать, чтобы Джастин вернуть.
Магия сплетается вокруг своей пленницы — помешать этому Джоан не может и наблюдает за пациенткой настороженно и напряженно, готовая действовать, если что-то пойдет не так. Еще одна попытка нащупать ниточку к самой себе, найти дорогу в пустоте, которую проклятие оставило, нелегкое, бессловесное противостояние с тем, что происходит внутри — Джоан хочет помочь, но не вмешивается. В этом лабиринте ей не по силам стать Ариадной, по крайней мере, сейчас. Что оказалось бы нужной нитью, подсказало бы Джастин Мэннинг верный путь, она пока что не знает и потому старается хотя бы просто не помешать, не разбить неосторожным движением ее мыслей.
Победа в сражении — не выигранная война. Совсем немного Мэннинг удается вырвать у пустоты и заплатить за это придется дорого. Джоан крепко сжимает протянутую к ней руку, подается вперед, чтобы поддержать Джастин за плечи и успокоить, но доля мгновения — будто неведомой силой их отталкивает друг от друга: Джастин забивается в угол, Джоан, резко поднявшись, против воли отступает на шаг.
— Что?.. — выдыхает она так тихо, что только по губам разобрать и можно.
Не происходящее — магия заставляет ее отпрянуть. Былой мягкости в проклятии не осталось — сеть темных трещин расползается быстро, и шепот Джастин — неразборчивый, торопливый, болезненный — просачивается сквозь кракелюры словно дым.
На ее испуганный, затравленный взгляд Джоан отвечает удивленным, и в тоже время ее брови с досадой сходятся к переносице: что за дрянь ты подцепила, Джастин? Чему вас только учат в этом вашем Министерстве? Никогда не прикасаться к неизвестным предметам голыми руками — в Мунго ее учили в первую очередь не этому. Но пусть бы даже не сказали ни разу, если не к третьей, так к десятой жертве артефактов вывод напросился бы сам собой: даже чайные ложечки и детские погремушки могут быть смертельно опасны.
Слова обезболивающего заклинания срываются быстрее, чем Джоан успевает обдумать то, что видит. Может быть, в ужасе, который заставляет Мэннинг жаться к спинке больничной кровати, нет даже намека на боль, но хуже от этих чар ей не будет. Не должно стать.
И снова недоумение. Джоан возвращается на свое место и чуть подается вперед, инстинктивно желая, чтобы их взгляды оказались на одном уровне, но приближаться больше, чем уже есть, не рискует. Хотя невольно думает о том, что нужно это проверить: случится ли подобное, если они прикоснутся друг к другу вновь, или же это только лишь неприятное совпадение? А если Мэннинг прикоснется к кому-то другому? Руки опускаются на колени — пальцы левой твердо сжимают волшебную палочку. Несколько мгновений до этого сердце выстукивало свой ритм где-то в висках — быстро, не тяжело, — но теперь, вместе с глубоким вдохом, замедляет свой бег.
— О ком ты, Джастин? — тихо спрашивает женщина, принимая слова пациентки за продолжение спровоцированного проклятием бреда. — Посмотри на меня. Я не причиню тебе вреда, — ее голос вплетается в полусвет палаты бархатной лентой. Правая рука аккуратным движением скользит вдоль рукава собственного халата — сжимает предплечье другой руки. — Ты назвала мое имя. Ты помнишь, кто я?